Ловцы фортуны - Страница 60

— Иди ко мне.

Она потянулась к нему и оказалась — она даже не могла вспомнить, как поднялась — в его объятиях. Пока Филип целовал ее, он освободил ее грудь, спустив платье почти до пояса. Потом он потянул ее за собой на пол.

Через двадцать минут ее одежда была уже в полном беспорядке, волосы рассыпались по плечам, лицо разрумянилось, а тянущее ощущение между ног усилилось так, что его стало почти невозможно переносить. Она ощущала в себе какую-то пустоту, которая должна была быть заполнена, какое-то томление, которое надо было утолить. Но Филип не давал ей этого утоления. Он целовал и лаская ее, он вздыхал, стонал и задыхался, он лег на нее и так сильно прижался, что она ощущала жесткость его тела. Но он не взял ее и в конце концов они отодвинулись друг от друга, дрожащие и несчастные. Филип встал и несколько мгновений смотрел вниз на лежащую на спине Тиффани, на ее обнаженную грудь в обрамлении пышных желтых шелков, ее черные волосы, струящиеся по ковру.

— На следующий год, — прошептала она.

После того, как Филип уехал, Тиффани осуществила свою последнюю задумку, нанеся визит в дом Картье на Рю-де-ла-Пакс, чтобы обсудить возможность открытия их отделения в Нью-Йорке. Альфред Картье с интересом выслушал ее, отметил, что среди его клиентов много богатых американцев, но обращаются они в их парижское отделение, и согласился, что его третий сын Пьер мог бы принять предложение Тиффани и отправиться в Соединенные Штаты. Пообещав всячески содействовать Пьеру, Тиффани удалилась, очень довольная переговорами и уверенная в установлении нового рынка сбыта для своих камней.

Покидая Европу, Тиффани впервые обнаружила, что расставание может причинить боль. И дело было не только в том, что пройдет целый год, пока она вернется и вновь увидит Филипа. Она попала под обаяние Европы, наслаждалась ее космополитизмом и небывалой свободой, дома, увы, недостижимой. Может быть, думала она, это зов ее английской крови.

Она задумывалась не только об этом, пересекая океан на трансатлантическом пароходе. В своей каюте Тиффани не раз разглядывала обрамленную бриллиантами миниатюру, с которой никогда не расставалась. Она пыталась представить, что за женщина была ее мать, и, вспомнив, что ее рождение отняло у матери жизнь, впервые испытала тревожное чувство вины. Алида была молода, красива и счастлива, и, конечно, не хотела умирать. Тиффани впервые испытала подобные чувства, она вдруг поняла, что значит теплота, открытость и доброта. Она даже и не подозревала, что способна на такую нежность, но, должно быть, в ней изначально было заложено семя добра, ожидающее целительного дождя, который пришел к ней в образе Филипа Брайта. Филип, решила она, оказывает на нее благотворное воздействие.

Нью-Йорк тоже был красив, и здесь ее ожидала новая интересная работа — бриллианты требовали внимания своей возлюбленной властительницы. Тиффани обладала чудесным даром быть счастливой там, где она находится, талантом жить настоящим днем. Париж и Лондон померкли, хотя и не были забыты.

И только Рэндольф омрачал картину, отбрасывая угрожающую и зловещую тень на ее счастье. Он по-прежнему был рядом, он терпеливо ждал своего часа, а его любезное обращение могло обмануть всех, кроме нее. И вот настал день, когда он предстал перед ней.

— Пришло время поговорить, моя дорогая.

— Да? А о чем? — хотя Тиффани и знала, что неприятный разговор неизбежен, она тянула время, собирая силы перед неминуемым столкновением.

— Я просил твоей руки и терпеливо ждал ответа.

— И я дала ответ — нет.

— После твоего первого скоропалительного отказа мы согласились, что тебе нужно время подумать еще. В отличие от твоего отца, я все прекрасно понимаю. Я отлично вижу, как ты спекулируешь хорошим обращением с ним, чтобы получить дополнительную свободу действий в «Корт Даймондс». — Рэндольф помолчал, и на его бледном лице появилась доверительная улыбка. — Я понимаю твои мотивы, — повторил он, — и, когда мы поженимся, я буду готов к подобным действиям с твоей стороны.

— Ты будешь готов? — подавив свое возмущение его снисходительностью, Тиффани откинулась на спинку кресла и задумалась. С Рэндольфом приходилось считаться; это было неприятно, но никакие ее желания не заставят его исчезнуть. Как бы ни сложилась ее жизнь — выйдет она замуж за Филипа или за кого-нибудь другого или останется одна, — она обязана будет работать совместно с Рэндольфом, ведь ее отец отдал племяннику одно из ключевых мест в семейной империи. Тиффани понимала: важнее всего то, что Рэндольф — прирожденный банкир. И даже если она ухитрится и не выйдет за него, будет практически невозможно изгнать его из дела, не повредив интересам «Корт Банка». Она должна преодолеть свое отвращение и научиться мириться с ним — как с кузеном.

— Рэндольф, я очень польщена твоим предложением, но, к сожалению, должна от него отказаться. — Ее слова прозвучали неловко, а вежливость формулировки казалась неправдоподобной ей самой. Искусство компромисса давалось Тиффани очень нелегко. — Мне приятно, что ты занял такое важное место в банке. Я же буду заниматься делами нашей бриллиантовой компании. Когда-нибудь мы оба вступим в брак и, без сомнения, наши семьи будут очень дружны. Я отношусь к тебе как к родному брату, Рэндольф, а не как к кузену.

Он спокойно улыбнулся. Тиффани с удивлением обнаружила, что он красив особой, сдержанной и элегантной красотой. Черты его лица были правильными, изящными и аристократичными, губы красиво очерчены, волосы густые, темные и блестящие. Она попыталась разобраться, почему же он столь неприятен ей, но не смогла объяснить это какими-либо особенностями его внешности. Возможно, дело было в несколько неестественной манерности, с которой он наклонял голову или подавал руку, в выражении лица… не говоря уже о том, как он сгреб девушку на яхте… Тиффани так и не смогла сформулировать для себя истоки своей неприязни к Рэндольфу и, отказавшись от этих бесплодных попыток, сосредоточила внимание на его словах.