Ловцы фортуны - Страница 91

— Ты сошел с ума! — выкрикнула она в порыве ярости, вырвала у него плеть и хлестнула его. Только позже она вспомнила, что он не сделал никаких попыток удержать оружие. Пока же, в слепом гневе, она просто била его так сильно, как могла… пока не увидела его лица и не поняла, что он этим наслаждается.

Рэндольф был истинным садистом, он получал удовольствие, причиняя боль, а не испытывая ее. Однако с Тиффани его извращенность становилась более утонченной: он желал властвовать над ней, и существовало множество способов, коими он мог этого достигнуть. Поэт Суинберн был поклонником бичевания и описывал прелести порки, которые испытывает беспомощная жертва, бешеную ярость прекрасной женщины. Это было совсем не в стиле Рэндольфа, но его порочный ум измыслил вариацию темы.

Тиффани выронила плеть и закрыла лицо руками, глубоко униженная сознанием того, что ее сопротивление доставляет ему столь извращенное удовольствие. Она поняла смысл сделки: если она будет бить его, он воздержится от того, чтобы бить ее. Тиффани не боялась боли, но не могла допустить, чтобы шрамы и кровоподтеки уродовали ее прекрасное тело. Она медленно подняла плеть и ударила, постепенно осознавая, что удовлетворение Рэндольфа исходит не от боли, что она ему причиняет, а от того отвращения, что она испытывает, принимая участие в этом непристойном действе, что она должна каждый раз бороться с собой, что ей противно, но она вынуждена подчиниться, признавая тем самым власть Рэндольфа над ней.

Спустя три месяца она забеременела, и Тиффани, — которая ненавидела быть женщиной и вынашивать детей — была счастлива сверх меры. И вовсе не из-за будущего материнства. Нет, она просто предположила и правильно, что Рэндольф до рождения ребенка оставит ее в покое.

— Мы должны назвать его Джоном, в честь твоего отца, — заявил Рэндольф, когда их сын появился на свет.

— Ни при каких обстоятельствах я не назову никого и ничего в честь своего отца, и в последнюю очередь собственного ребенка.

— Ну, тогда Рэндольфом — в честь меня.

— Его имя будет Бенджамин.

— Бенджамин? Скажи на милость, почему Бенджамин?

Тиффани не ответила. Она взяла ребенка на руки и крепко прижала к себе, желая, чтоб ребенок пошел в нее, а не в Рэндольфа, унаследовал ее дух, ее веру и стремления, переносящие их на залитый солнцем двор в Оксфорде: никогда не сожалеть, никогда не объяснять, никогда не извиняться.

Часть третья

Германская Юго-Западная Африка

1908 год

Глава пятнадцатая

С моря берег казался абсолютно пустынным. Серые гранитные скалы, источенные песчаными бурями, придавшими им странные причудливые формы замыкали гряды голых, бесплодных гор посреди наползающих дюн пустыни Намиб. Нигде не росло ни дерева, ни кустика, не заметно было даже стебелька травы. Пронзительный ветер не мог разогнать безжалостную жару, восточный ветер, который готтенготы называли «зу-уп-ва», и вместо прохлады его порывы приносили лишь горячий жалящий песок. Мрачный, суровый, безжалостный мир… Филип считал Кимберли выжженным и угрюмым, но Алмазный город был сущим оазисом по сравнению с Людерицбухтом в Германской Юго-Западной Африке.

Он прислонился к перилам корабля, доставившего его из Кейптауна, руки его дрожали, но не от тягот путешествия — больше года он искал забвения в оглушающем потоке пива, вина и виски. Душевное напряжение, алкоголь, потеря аппетита и климат Кимберли подорвали его здоровье — он сильно похудел, руки его тряслись, а фиалковые глаза на темном от загара лице потускнели.

К нынешнему времени — августу 1908 года — он предполагал вернуться в Англию, но вместо этого отец направил его сюда. Оставайся там около двух недель, приказал Мэтью, проведи тщательное расследование, а затем можешь возвращаться домой. Филипп не волновало ни то, ни другое… вернется ли он домой, останется ли здесь или поедет еще куда-нибудь… после истории с Тиффани его не волновало уже ничего на свете.

Он, наверное, мог бы оправиться от того удара, если б остался в старом окружении со своими друзьями и своими автомобилями, которые не напоминали бы о Тиффани. В Кимберли же ему было тошно, и он глушил тоску алкоголем. Он не знал ничего о Тиффани с тех пор, как оставил Англию. Но поскольку он постоянно изводил себя, представляя ее бурные любовные увлечения во всех подробностях, то не осмеливался раскрыть газету, чтобы не столкнуться с реальностью, худшей, чем его самые страшные кошмары, и оставляя все личные письма нераспечатанными и непрочитанными.

Филип не забыл Тиффани так же, как не простил Мэтью за ту роль, что, по его мнению, он сыграл в этой истории. Кимберли не предоставил ему возможности для мести, но Людерицбухт обещал быть более полезным для этого. Там были найдены алмазы, и Мэтью требовал информации о количестве и качестве камней. Честно говоря озабоченность Мэтью новым месторождением просто била из каждой строчки телеграмм и писем, что он присылал по данному вопросу. И когда Филип увидел через темно-синие воды этот дикий берег, он впервые за все четырнадцать месяцев почувствовал вспышку интереса.

На берегу он был удивлен чрезвычайно активной для такого маленького поселка деятельностью. Немцы воздвигали прочные строения из камня и кирпича: дома, магазины, конторы, гостиницы и пивные, живописный калейдоскоп башенок и шпилей, высоких крылец и фронтонов, деревянных и металлических, раскрашенных в яркие цвета, подчеркиваемые полной бесцветностью раскинувшейся позади пустыни Намиб. Рабочие равняли песчаные тропинки, превращая их в удобные дороги, и прокладывали рельсы для конки, а наличие недавно открытого отделения «Дойче Африка Банк» усиливало атмосферу процветания и стабильности. Людерицбухт был шахтерским поселком, однако характерная тевтонская основательность немцев демонстрировала их веру, что в будущем открытие алмазов превратит его в огромный процветающий город.